Господи, неужто же правда — у меня начинается новая жизнь?
30 августа 1926. Понедельник
В семье происходит такое, что надо в корне изменить всю жизнь. Вчерашнее утро осталось в памяти, как какой-то кошмар. Слезы, истерические выкрики. Из-за чего началось — даже и не знаю. С того, что я собралась ехать в город, а накануне не рассказала о том, где была, что видела, с кем говорила и т. д. Все это было спрошено в такой форме, что я рассердилась и сказала, что «не обязана отдавать отчет». — «Нет, обязана!» — «Ах, так?! Тогда я ничего не скажу!» Мамочка уже не владела собой. «Пока ты живешь с нами, ты обязана!» — «В таком случае я не буду жить с вами». А тут еще на беду телятины купила больше, чем надо («заставь дурака Богу молиться…»). «Она с ума сошла! Где-то витает, где ее мысли?» Я выскочила из дому как угорелая и решила до ночи не возвращаться. Накануне я уговорилась с Карповым встретиться в церкви, и потом предполагали ехать ко мне. Аристов тоже хотел быть в церкви. Встретила их обоих. И Аврамовых — обоих. Во втором часу пошли посидели в кафе, посадили Аврамовых на трамвай, а сами поехали на метро к «Julien»’y обедать. Оттуда пошли на rue de Varenne, и Карпов отправился на собрание РДО.
Мы с Костей остались одни. Ели виноград. Потом он лег, я сначала подсела к нему на кровать, а потом отставила тарелку с виноградом и легла рядом. Как-то устала, и настроение было нервное, и спать даже хотелось. «Ира, отчего ты не даешься душой?» — «Не умею. Не умею быть откровенной, Костя». — «Физически ты скорее даешься, а душой нет. Тебе иногда бывает очень тяжело, ты все переживаешь в себе, мне очень хочется тебе помочь…» Я была откровенна. Он спрашивал меня обо всем, и я ему все рассказала; все, начиная от Васи, — Ладинский и т. д. Потом мы обнимались и целовались. Это было прототипом того, что будет… «Костя, ты говоришь, что ты продумываешь каждый шаг, что у тебя есть чувство ответственности за все». — «Да, но не могу же я продумать каждый поцелуй?» — «Ты все-таки шалый». — «Ишак», — добавляет он. Потом опять переходим на серьезный тон. «Ира, мне кажется, что ты думаешь обо мне лучше, чем я есть на самом деле?» — «Для чего ты это говоришь? Разве это может изменить что-нибудь?» — «Мне кажется, что я не стою тебя». Ему хотелось, чтобы я прочла стихи, и я прочла последнее:
Все отдала я за твою любовь.Неужто — мало?
Он ничего не ответил, а только крепко-крепко поцеловал. Потом я уснула. Проснулась, когда пришел Карпов. «Вот это хорошо, это по-студенчески! Милые мои, теперь проснитесь, умойтесь хорошенько, да пойдем обедать!» В это время еще пришел Шемахин, на улице познакомил с приятелем, они пошли в кафе просто, а мы — ужинать. В кафе было довольно-таки скучно. Не было Лили. Пришел еще Юлин, ненадолго Палей, был Ладинский, рано ушел. А мы пошли пешком на St-Lazare. Шли с Шемахиным, он мне говорил дикости про Монашева, что тот ему говорил, что он был накануне самоубийства, но тут приехала в Париж я, и он остался жив. Что он живет только для меня. Что если я умру или выйду замуж, он покончит с собой. «Мне его жаль!» — сказала я. «Он собирается делать тебе предложение».
Мне бы хотелось писать… сейчас… очень и очень много, — о том, что дома, и о том, что я собираюсь делать. Но надо делать «апашей». Теперь, и больше, чем когда бы то ни было, мне хочется работать, чтобы не сидеть на чужой шее.
Господи, что-то будет? С Папой-Колей мы говорим спокойно. Мамочку еще не видела. Костя далеко, и я его не позову, и ему будет здесь неприятно.
31 августа 1926. Вторник
Вчера ездила в Тургеневскую библиотеку[510] на avenue l’Observatoire, видела accident: автомобиль раздавил велосипедиста. Я видела только, как велосипед был уже под колесами, а человек летел. Вероятно, смертный случай. Совсем в нескольких шагах от меня. Я отвернулась и быстро пошла в другую сторону. Слышала полицейские гудки, видела потом, как собиралась толпа. Как коршуны I на падаль.
Из библиотеки пошла на rue de Lanneau занести Леве книгу. Застала Сергея Николаевича. Хороший он человек и прекрасный товарищ!
Дома была Антонина Ивановна. Встреча с Мамочкой произошла не с глазу на глаз. Встретились сухо. Почти не разговаривали. С Папой-Колей отношения хорошие. Вечером Мамочка мельком бросила мне: «С Папой-Колей вчера такая истерика была». Я ничего не ответила.
Вот оно, начинается — страшное в жизни.
Ночью не спала. Голова болела и чувствовала страшную слабость. Голова болит и сегодня. Работаю с трудом. Неужели опять туберкулез. А может быть — нервное?
Хочу скорее ответить Леле. Вообще — писать письма. И заниматься. Ведь Леля еще ничего не знает.
14 сентября 1926. Вторник
То, что было за эти две недели.
Дома — мир и благоденствие. Помирились на третий день. Все хорошо.
Доклад Милюкова, [511]интересно поведение большевиков и возвращенцев.[512]
Потом — прогулка в Булонском лесу.
В прошлый четверг написала большое, на трех листах, письмо Косте. Чувствовала, что ускоряю роковую развязку, и писала все-таки. Ответ должна была получить в понедельник, а в воскресенье пришел он сам. Ходили опять по Brancas’y (пропуск трех слов. — И.Н.) опять осталось в душе такое хорошее и теплое чувство. Наутро — его письмо, тоже такое же хорошее и чуткое. А в 3 часа свидание в Люксембургском саду. И — такое неудовлетворение, такая боль. Мы не до чего не договорились, не поссорились и не стали ближе. Был момент, когда он дома сказал: «Ну, я вижу, у Вас дело погано». — «Значит, надо расходиться». «Надо быть определеннее». — «Чего же еще?» — «Нужно разобраться в своих чувствах». Я виню во всем себя одну — за нерешительность, за неуверенность, за нетерпеливость. Его я могу упрекнуть только за то, что он не хочет брать на себя руководящую роль, все взваливает на меня и меня же спрашивает, что будет дальше. Но все-таки кое до чего мы договорились, стало ясно, что я буду его. Я сказала ему, что согласна. Будет ли это миг или долгие годы — не знаю. Подождем, когда он вернется из Ниццы (едет с оперой на 2 недели, поет в хоре, кот<орым> управляет брат). Он торопился на спевку, я его проводила до метро. Шли и не разговаривали. И мне казалось, что мы уже расстаемся навсегда. Выпили «Порто» за нашу будущую встречу и на лестнице метро простились. Грустно было страшно и досадно за себя. Слез я уж не сдерживала. Пошла по <place du> Notre-Dame, к St-Jaques, сама не зная куда. Сердце сжималось. И вдруг мысль: напишу ему письмо, сейчас же, как все так горячо чувствуется; досказать ему то, что не было досказано в саду. Бумага, карандаш у меня были, села на скамейку и написала. Писала о том, что мне страшно его потерять, но еще страшнее потерять его уважение. И, послав, начала стихотворение, пока только четыре строчки:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});